Отправлено: 17.08.16 02:06. Заголовок: сказка № 2

… был счастливый человек…
( Ленцов сон, под аккомпанемент Эмерсона)



Рано утром, пока солнце не хлебнуло от мира злобы, появлялся на
улицах он.
Кто знает, откуда он шёл? Кто знает, шёл он куда?
Травы в росе прохладной, дороги дымящие далью знали его шаги.

А люди, протирая глаза, сонно глядели, как странный прохожий предлагал свой
нехитрый товар.

- Зачем оно мне? - удивлялся Хозяин, за завтраком мух отгоняя, - Что за
щасте такое? Разве нету у нас? Сам, вон, бездельник, так постыдился б
людей занятых отвлекать! Всё, - баловство...
- Да, да...- соглашалась Хозяйка, - Да, да...
Отгоняла, к окнам прилипших детей, - Да, да...

А в доме напротив, Философ усердный учеников наставлял нерадивых:
- Что там такое? Какое там щасте? Вам, что ль, балбесам? И, - от кого?!
Спросите его о философах древних, спросите его о философах новых, - пусть
назовёт имён, хотя бы десяток....
- Ну, что?
Улыбается?
И молчит?
Вот то-то! Садись по местам!
Да закройте ж окно!
Развели сквозняки...

- Ступай, ступай, - говорил Полицейский. - Был бы порядок, а щасте -
при нём...

- Что-то какой-то странный товар... Сколько вообще-то? Предлагаешь менять?
Интересно... На что? На жадность и гнев? На злобу и ложь? На зависть и… Погоди! Да в своём ты уме?! Тебе, что ж за прок? Странный ты, право... что-то темнишь... Может,
проще, - продашь? Ну, как знаешь...

Писатель заканчивал новый роман. Голос фальцетом, ласково обнял:
- Щасте? Друг, щасте, - обман...

- Всё! Всё, всё, всё! Я согласен, Я давно так хотел... Погоди, как, -
идём? Разве нужно идти? Да? И как далеко? Н-да... Пожалуй, никак... Ещё
нужно собраться: краски, кисти сложить. И вообще, как всё это тащить? Ты
иди... Может быть, догоню... Да. Прощай…

- Как прекрасно! Какую поэму я теперь напишу! Нет, зачем? Лучше ты
оставайся. Сколько сможем ночей мы в беседах с тобой провести! Да ты
только представь: ночь, свеча, незнакомки таинственный профиль, дымящийся
кофе... А летом, - веранда, цикады, удобное кресло, и мягкий платок... Ты чему
улыбаешься?.. Где ж тут сквозит?


… Замочные скважины, дверные глазки; тягучее время
житейской тоски...


Дальше направился тот, что счастливым зовётся. Никто не пошёл с ним.
Правда, у самых уже у ворот городских, кто-то догнал его, говорят, что
кого-то он обнял, вместе заставу прошли. Не разобрать было, - кто: юноша,
девушка, может - ребёнок. Поминали собаку…

… А над городом тучи собрались. Осень пришла. Заблестели столбы фонарей,
леденея от капель дождя. Задымили над крышами трубы. И заставнились люди от
грома.

И толстый Монах, одурев от безделья, болтанул как-то спьяну, что тот
человек, верно,
был
сам
Господь Бог!


Весть разнеслась, о стёкла стуча.
И скоро каждый тащил, сколько может, - кидал
на алтарь золотые монеты и щастя испрашивал у идола каменного, что
художник, по заказу Монаха, в полный рост изваял.

Писатель новый роман написал. О том, чего не случалось с тем человеком.

Поэт стал известен поэмою модной о том, что случилось, если бы он с
незнакомцем ушёл.

Философ две кучи теорий придумал. И так всё запутал, что и сам уж не
знал, - был тот человек, или не было вовсе.

Был счастливый человек... Он был.

 Отправлено: 28.08.16 14:02. Заголовок: Можно ли назвать это..

Можно ли назвать это ощущение "вспоминанием" - да. С некоторых пор книги, которые я читаю, можно разделить на те, которые я "вижу" и те, которые просто читаю, Ваши одни из тех, которые "вижу", когда читала-видела тот момент, то возникло ощущение, что мне чрезвычайно знакомы и эти мосты, и площадки, и лестницы, и арки, и окна, именно беспорядочно расположенные в стенах, правда, Вы ничего не написали о цвете, я их видела цвета мокрого асфальта, может быть даже ближе к чёрному. Момент необходимости следования за кем-то тоже ощущался, но не так явно как само место.

 Отправлено: 29.08.16 05:04. Заголовок: Ну вот, написал утро..

Ну вот, написал утром, сабж, но не закончил, а поскоку сегодня, для меня наступил день тоналя, то отложил все это на ночь, а сейчас, писану немного и совсем не того, что начинал писать утром.

Когда то, в трепетной юности я прочел книгу Роберта Хайнлайна "Дверь в лето" я был в восторге, позднее, даже песенку на сию тему написал, но относительно недавно, я из-за подсадки глаз, перешел на аудио, и скачал помимо платона, суфиев, писания и проч интересностей и эту книгу..... и что ж?

Увы.... большей банальности, я давненько не слушал, что случилось?
Ведь книга та же?
Мое со+стояние изменилось, прежние уловки для моего внимания не работают, но!
Мое впечатление-чувство от первого прочтения , которое, как оказывается, все еще живет во мне, живо, и я могу его вызывать и испытывать, несмотря на мои изменившиеся интересы.

Еще одна, мной очень любимая, практически магическая история, которую мне шепнули на ухо, когда я конектился.

Александр Македонский, когда был мальчиком, зачитывался Гомером, ему особенно нравился Ахиллес, воплощение силы и смелости.
Он мечтал превзойти отца, отомстить персам за греков и быть таким же умелым и смелым воином как Ахиллес.
Позднее Аристотель, который был нанят отцом Александра как учитель, рассказал тому, что Гомер описывал не троянскую войну и не людей героев, что ничего из описанного не происходило,
так как описывает Гомер.

Гомер выбрал форму Эпоса, для записи Мистерии.
И что выбранные им герои и сражения их отношения и боги, это формы для выражения Бесформенного.

Александр знал это, когда готовился к решающей битве с превосходящими силами Персов, но!
Он мог опираться и опирался в битве, на свое детское впечатление и свое желание быть подобным Ахиллесу.

"Убежденность" в Карлосовом описании, в других мифах звучит иначе, но схоже по универсальной сути (которую ищет Омыч), например у Нострадамуса это озвучено как "пленники" в св писании (возможно) это рабы, а не Сыны Бога, Тритемий называл таких людей "репоедами"

Вспомнилась песенка Ури из "приключений электроника"
"Я только в одном до конца убежден не стоит иметь убеждений"

Я бы уточняя контекст Карлоса, назвал бы это "побежденностью"
Но есть ли полностью побежденные объектным восприятием люди, не чувствующие Нагваль?, думаю нет, а есть ли люди, обладающие тоналем, без каких либо фиксированных частей, тоже думаю нет, на днях о том перечитывал Платона, но сейчас искать не буду.

К чему это я, конечно, Пипа с успехом изображает ученую, но это ее маска, такая же маска какую имеют все, и как описывал Хуан маску Карлоса, когда говорил, что тот изображает человека, который заботиться о людях.......
Как нагваль Хулиан готов был отдать последнюю рубашку, помнишь?
Ага, ну опять, к чему веду то , к тому что выставляемое Пипой и Омычем на показ не все, и даже чаще не то, что они, как Воспринимающие Существа собой представляют, вернее не так, что они маскируют, скрывают.

Кому то, как например мне постоянно нужно расшатывать здравый смысл, я просто дурею и устаю порою от своего здравомыслия
А есть знакомые, такие все магичные, ветреные текучие ....но жаждующие в сути немного здравомыслия (в смысле фиксации)

Ведь не только застывшее объектно-вещественное восприятие мира замораживает человека в Форме, но и стандартные наработанные эмоции, например как у меня "праведный гнев" и накаченные словно мышцы мнения и любимые образы......

Подозреваю, что искомая Целостность человеческого восприятия или говоря иначе, потеря чел формы, происходит как потрясение в миг, но предпосылки к "взлому скорлупы" человек накапливает постепенно и в чем то даже методично.
Поэтому и Пипина маска и Омыча, равно как и моя, к убежденности-gahhato, такой как она мне видится у Карлоса, стоит относить с оговорками.

Тебе например, возможно, они, своим наработанным маскарадом, помогают выделилить то, что ты, здорово на мой взгляд, выделил.
Тут и город, который у каждого свой (потом возможно прибавлю свое описание) и рыбалку за чувствами и самодостаточность Мифа и то, что ты обозначил как "схватывать" и еще много интересных для меня ракурсов и оттенков, воспринимаемой нами всеми Тайны Восприятия


....
а насчет кармы, это не ты говорил, это я так словил твое gahhato в первом приближении и не дожидаясь твоего да или нет попробовал расширить...

Логика примерно такая:
глубокая, местами часто подсознательная (т.е скрытая от рассудка), убежденность, ведет человека в заданном направлении и создает определенные энергетические узлы....разве такая определенность не связана с кармой?

 Отправлено: 01.09.16 03:05. Заголовок: Нами, цвета там днём..

Нами,
цвета там днём примерно, да, как асфальт, но скорее сухой. Ночью они синевато-чёрные, наверное, можно сказать, что и - мокрый асфальт.
Но дело, конечно, не в цветах. Интересна сама настройка. Почему? Почему на одно настраиваешься так, на другое иначе? Попробую объяснить, что имею в виду.
Например, я прекрасно настраиваюсь на тексты Пелевина. Но это некая интеллектуальная настройка, хотя и с особым "послевкусием", которое отдаёт даже чем-то "магическим", если угодно.
А вот, например, на тексты Брэдбери совсем другая настройка. Скорее "душевная". И, пожалуй, она мне более близка.
Теперь попытаюсь сказать, но, как джентльмен, сразу предупреждаю, что скорее всего получится бред. Потому что я ещё никогда не пробовал вербализировать это своё "знание".
Если представить, что мы только приёмники. Мысль не новая, но приходится от неё плясать. Мы сами ничего не "производим". Мы лишь настраиваемся по жизни на некий "набор станций", сообщения которых принимаем и, по мере сил и способностей, транслируем. У кого-то диапазон таких станций шире, у кого-то уже. У кого-то вообще жужжит одна убогая от первого вскрика до последнего вздоха. И что самое обидное, что вот этот "набор" в нас уже встроен. То есть, можно говорить о данности. Карма? Судьба? Я не знаю.
Иной раз случаются настройки на такие станции, которые у остальных радиоприёмников считаются практически не существующими. Их называют, в лучшем случаем, фантазиями. Ха! Верно они уверены, что приёмник способен чего-то там нафантазировать, то бишь - создать. Что-то такое, чего нет в эфире. Я лично не стал бы переоценивать способности приёмников, ну да ладно, это не так забавно. Забавнее другое. Забавно то, что если обнаружатся два или несколько приёмников, которые настроены и способны улавливать некие невнятные сигналы от неких невнятных станций, считающихся в добропорядочном сообществе радиоточек несуществующими, то эти безумцы вполне способны, объединив свои невнятные сигналы, сделать ту станцию вполне себе существующей. Нет, не для всех, разумеется, приёмников. Хотя бы для себя.
Но это так, как и предупреждал, бред. Просто воспользовался случаем, чтобы начать "озвучку". Может когда-то что-то и вербализируется:)

 Отправлено: 01.09.16 03:12. Заголовок: simon пишет: Логика..

simon пишет:

цитата:

Логика примерно такая: глубокая, местами часто подсознательная (т.е скрытая от рассудка), убежденность, ведет человека в заданном направлении и создает определенные энергетические узлы....разве такая определенность не связана с кармой?

Боюсь, что наверняка я не могу судить о том, что такое карма. Хуже того, и на родине этого понятия нет единого мнения по этому поводу. Но если так это, из тумана, попробовать сказать, то, наверное, убеждённость может быть как-то связана и с кармой. Но вряд ли сама ею является. Ты там вроде вполне хорошо её (убеждённость) определил. В другой теме. Но я подробнее в следующий раз отвечу. Сегодня что-то много всяких посторонних мыслей одолевает, и с кое-каким понятием хочу на сон грядущий разобраться:) Так что, пока, чтобы не с пустыми руками приходить, попробую ещё один текст к сказкам отправить.

 Отправлено: 01.09.16 03:18. Заголовок: ... Никон ... Тран..

... Никон ...

Трансформаторам,
с любовью.

Никон выбрался из своего подвала, прищурился на ясно солнышко, чихнул разок откровенно, потом прислушался и от удовольствия облизнулся, - сквозь безнадёжную зассанность подворотни, сюда, в залитый весенним солнцем двор, доносился шум улицы: Пе-Ре-Строй-Ка… Перестройка! – орала многоголосо возбуждённая толпа.
Никон широко вылыбился, - он знал, что, в конце концов, так и будет. Вот уже несколько недель это слово, сначала тихо и как бы удивлённо, но потом всё решительнее проявлялось в разных закоулках Города. А за свою, пусть пока и не очень долгую жизнь, Никон успел привыкнуть к тому, что те вещи, о которых, поначалу, даже самые оптимистичные горожане лишь шептать осмеливаются, а рассудительные граждане именуют их пустыми мечтаньями и пузырями мыльными, вдруг начинают, подобно мозаике, складываться в какую-то плотную картину, после чего перестают возбуждать запретностью и новизной, а потом и вовсе становятся п р а в д о й, новой религией, светлой целью или просто делом обычным, – мировоззрением домохозяек, рабочих, служащих и прочей живности, на которой, собственно, этот мир и держится.

- Пе-ре-строй-ка! – голосили на улице. Кто-то крикнул: Револю…,- однако, продолжить ему не дали, рановато было.
На душе у Никона сделалось светло, как в воскресенье в детстве. Он любил всякие перестройки, переезды на новые квартиры и прочее перетаскивание мебели. Люди в такие дни, хотя и выглядели озабоченными сверх меры, однако, это была не та хмурая повседневная оторопь, от которой лица прохожих приобретают окраску вчерашних окурков, окропленных ночным дождём. Заботы перемен были приятны людям, они волновали их, вселяли надежду на лучшее будущее или просто отвлекали от резинового настоящего. Да и для Никона в такие дни находилась какая-нибудь не шибко ответственная работа – мусор прибрать, лампочку ввернуть, стену какую ровную выкрасить или просто ящики на этаж затащить, - а значит кормили после этого и даже рюмочку иной раз подносили. Выпивать Никон любителем не был, а вот есть ему почти всегда хотелось. Вот и теперь, несмотря на праздник в душе, Никон удивлённо обнаружил, что желудок функционирует в обычном расписании.

-Тихон! – донеслось до Никона со стороны третьего подъезда. - Пожрать-то хочешь?
Никон обернулся на знакомый голос и благодарно оскалился. На скамье у подъезда, расставив толстые ноги и разворачивая на образованном натянувшейся юбкой «столе» газетный свёрток, расположилась дворничиха Марфа.
- Иди, родимый! – крикнула она, не отрываясь от свёртка, - А то отощаешь совсем от этих уродин!

Каких уродин она имела в виду, Марфа не уточнила, да Никона это и не интересовало вовсе.
Вообще Марфа была женщина крутая и самостоятельная, хотя и мужа имела. Правда, муж был так себе, – доходяга.
Фамилия Марфы была – Посадская. Однако в доме, за глаза, её прозвали Марфа-По-Заднице, потому как спуску от неё никому не было и всякого, в случае какой провинности, могла она отделать по-матушке, не взирая на личности и общественные полезности.
- Иди, Тихонь, - Марфа протянула навстречу приближающемуся Нихону кусочек сыра, словно собачонку подманивала.
Никона она упорно звала Тихоном, а в минуты нежности – Тихоней. То ли имела она какое-то особое расположение к этому имени, то ли не любила за что-то законное имя Никона, - никто не знал, не объясняла. Марфа вообще не любила объяснений и длинных слов, и даже с местными присяжными старушками по вечерам на скамейках не заседала.

Никон уселся рядом с Марфой, а та сунула протягиваемый кусок сыра себе в рот, а Никону подала бутерброд с колбасой, прожаренной на маргарине.
- Конец скоро всем нам будет, Тихон! – строго сказала Марфа, прислушиваясь к звукам из подворотни, - Помяни моё слово – конец!
Никон промычал что-то, плюнув крошками, заулыбался и поболтал удовлетворённо ногами в воздухе. Он увидел вдруг, как на их двор надвигается откуда-то с неба большой телевизор, - всё вокруг темнеет, а на экране высвечивается правильной белой кириллицей простая надпись: КОНЕЦ.
- Уу-у, дубина! – незлобиво ругнулась Марфа и нежно шлёпнула Никона по заросшему чёрной шевелюрой затылку.
Вообще-то, граждане, имеющие в обществе статус, подобный как у Никона, по какому-то неписаному правилу выстригались наголо или близко к тому. Однако, Марфа, которая была вроде как ответственная за Никона, с самого начала воспротивилась такому порядку вещей. И потому Никон ходил не по уставу заросший, подстригаемый лишь изредка Марфиными же большими ножницами для раскройки материала. Потому и курьёзов иной раз имел с гражданами, которые пытались пообщаться с ним как с человеком нормальным, отвечающим за свои слова (каких Никон уже и не помнил почти) и поступки.

Впрочем, Никон не всегда был таким. И хотя с самого рождения многословием не отличался, однако же, в бытность свою с родителями, он, как и все советские дети, ходил в школу, был пионером и даже очки носил – то ли от близорукости, то ли косоглазия ради, - теперь уж и не помнил никто.
А потом родители вдруг как-то сгинули, а с Никоном поселилась тётка. Была она в меру разговорчивая, в меру заботливая, не в меру седая и такая же умная. Толстые газеты читала и папиросы курила, за что и прозвище во дворе получила странное, – Блокадница.
А Никону приснился какой-то злополучный прищуренный старик, обутый в мохнатые валенки. Посмотрел он на Никона пристально и приказал строго:
- Думай о смерти!

Никон проснулся и сперва испугался такого наказа. Да и как о ней думать Никон не знал. Ну, что можно думать о смерти? Однако мысли его, вроде даже помимо воли Никона, понемногу направлялись на сей, весьма не полуденный, предмет для размышлений. Навроде, как заглядывать через дырочку в женскую баню, - знаешь ведь, что нехорошо, учили ведь, что срамно и некрасиво, но ведь хочется! И чем больше нельзя, тем больше охота разбирает.
Одна беда, - ну никак не мог ухватить Никон, что ж оно за такое эта смерть, чтобы думать о ней начать. Засел он было за книжки да за газеты толстые, чтобы на мысль какую полезную набрести, но вскоре понял, что думать и читать, и даже думать и мыслить – это не совсем одно и то же. Сообразил тогда же Никон, что вообще никто в целом мире ничего о смерти толком не знает, а ежели вдруг кто и знает, – так тот молчит. И, стало быть, остаётся одно – самому думать.
Так оно и пошло. Сперва думки о смерти, словно сами по себе, стали проскакивать где-то внутри Никона – точно ласточки в безоблачном небе. Потом небо хмуриться начало и ласточек этих больше стало, особенно по выходным дням. Никону они вроде как не мешали, привыкать он к ним стал, а как совсем привык, то трепет крыльев их постоянным звуком сделался.
Чудно на душе у Никона стало и даже приятно как-то. Однако внешняя жизнь, при таком раскладе, начала вразнос идти. Учителя в школе приставучими какими-то сделались;
друзья-товарищи всё реже с собой в кино приглашать стали;
Вадька Кордунов С Пятого Этажа свой магнитофон забрал, а часы командирские, на обмен ему Никоном данные, не вернул;
лонжероны и нервюры недоделанного планера, словно скелет в подвале, обошлись пылью под кроватью… И даже под юбку пионервожатой, когда она гордо всходила по лестнице впереди отряда, как-то пусто заглядывать стало.
Только тётка никак не изменилась: так же в школу провожала, так же супчику предлагала искушать, а прочее время всё свои газеты читала, да непонятное, трудноуловимое радио слушала.
Самое тяжкое стало – с приятелями общаться. Никак не мог понять Никон, зачем они над такими пустяками головы себе крушат? Почему спорят до хрипоты о вещах, которые, по его разумению, даже мимолётного внимания не стоят? Вчерашний фильм, например, или вот футбол тоже… Пробовал Никон в беседы влезать, да вот беда, – слова в голове его чёрными острыми крыльями на осколки раздроблялись, а из мозаики этой только одна беседа и складывалась – о смерти. А кто захочет дрянь такую в свои уши пускать?
Короче говоря, когда уже и любимая девочка с третьей парты ему в лоб промокашкой плюнула, забеспокоился Никон. Решил он бросить свои думанья непотребные заради нормальной жизни. Навсегда бросить. Даже резину для рогатки в аптеке купил, из старого башмака кожу для седла рогаточного вырезал, и на путях железнодорожных окатышей полную банку набрал…
Но возвращался как-то из школы домой. День серый, поганый, с дождём бесконечным. А тут ещё через дорогу собачонка тащится: лапы задние ей, видать, машина отдавила – не шевелятся. Перебирает псина передними, зад по асфальту волочит и по сторонам затравлено озирается. А вокруг машины снуют. Которые половчее да посердобольнее, те стараются, – объезжают бедолагу. Один такой водила прижал свой автомобиль поближе к обочине, да и обдал Никона водой из-под колёс. Опустил Никон взгляд на свои мокрые брюки, потом посмотрел вслед красному автомобилю, а когда опять к собачонке повернулся, то уже лишь тушку, на асфальте костьми да шерстью раскиданную, увидел.
Хотел было заплакать Никон, но тут вдруг вспомнил, так, ни с того, ни с сего, что у собачонки этой, когда она по асфальту тащилась, между задних лап покалеченных, словно морковка красная торчала, – кобельком, видать, собачонка была.
И вдруг рассмеялся Никон. Сам не знал почему. И никто не знал. И никто не узнает. Просто вздёрнулось с тех пор что-то в Никоне. То ли думки о смерти своё законное главное место в его голове заняли, то ли радость жизни перестала фонтаном юношеских грёз прыскать, а только сделался Никон совсем плавным и молчаливым. И каким-то совершенно необязательным при этом.

А вскоре и с тёткой чего-то стряслось. Сперва Никон обнаружил, что никто его вот уж второй день в школу не отсылает, хотя и не выходные были. Потом сообразил, что и супчику откушать всё это время не предлагалось.
Заглянул Никон через щелку двери в тёткину комнату, видит – лежит себе тётка спокойненько в кровати, лампа на столике светит, газеты толстые рядом. Должно быть, и она о чём-то задумалась, - решил Никон, и тревожить не стал, а отправился гулять по улицам. Последнее время очень ему это занятие полюбилось, особенно, когда осень ноябрём надвинулась. Свет в домах теперь зажигали рано, да и улицы быстро пустели. Так что, ходи себе один-одинёшенек, ни о чём не думай, или думай о смерти, что с некоторых пор для Никона равнозначным сделалось. Один лишь раз какая-то умная мысль через уши прошла, когда на окна большого дома глазел, из которых дым и пламя валили: ячейка общества… личинка жизни… А вокруг кричали люди, да пронзительно гудели красивые, огромные, красные машины.

Погуляет Никон, спать вернётся, - тётка всё думает. Никон даже в школу опять ходить стал, потому, как с голодухи уже круги в глазах делались, а в школе всё ж таки ему обеды бесплатные полагались.
А после школы, до ночи по улицам бродил, чтобы дома не пребывать. Потому что дома совсем как-то странно становилось.
В общем, когда уже совсем вонять стало, изловила Никона Марфа.
- Тихон, - сказала она, строго глядя ему в лицо, - где это твоя Аглая подевалась? Что же это она за тобою присмотр не делает? Смотри, ты ж уже босяк вылитый!
Никон к тому времени совсем говорить разленился, а потому только и смог выдавить:
- Лежит…
- Приболела, что ли? – приставала Марфа.
Никон уже собрался было что-то сказать, так, не объяснения ради, а чтобы дворничиха рукав отпустила, но Марфа не дождалась:
- Пошли, дверь откроешь! – сказала решительно и потащила Никона в подъезд.
Вообще-то, никакой нужды дверь открывать не было, так как Никон замка не запирал, однако же, пошёл покорно, ибо предпочитал промолчать и подчиниться, чем пускаться в долгие разговоры и объяснения.

У двери Марфа остановила свою тяжёлую поступь и выжидающе на Никона уставилась, а тот, избегая глядеть на Марфу, толкнул дверь и в сторону отступил.
Марфа вернулась скоро. Нос рукавом фуфайки прикрывала. И тут же облапила Тихона за плечи. И к соседям увела.
Так и просидел Никон остаток вечера у соседского телевизора, прислушиваясь краем уха к суете в подъезде.
Соседи ласковые были, но печальные какие-то. И больно уж грустные взгляды в Никона отпускали, так что он даже о голоде своём позабыл, а сидел, боясь пошевелиться, в углу дивана, засунув между колен сложенные вместе ладони.
Несколько раз Марфа забегала. Тенями проявлялись другие соседи, которые тоже грустно на Никона поглядывали. Потом пришли какие-то приставучие люди и всё спрашивали Никона о том, где он был последние дни, да что делал. А Никон молчал и только ладони плотнее коленями стискивал.
На его счастье, в дело вмешалась Марфа и выпроводила вон приставальщиков, а самого Никона ухватила за руку и хотела в свою каморку увести, но тут уж соседи воспротивились и объявили, что прежде Никон обязан супчику искушать. Тут только и вспомнил Никон о голоде своём и с облегчением умял супу тарелку, заел селёдки с картошечкой, да чаю напился вволю. А Марфа за то время ещё куда-то убегала. Потом вернулась и уже решительно увела Никона к себе, спать.

А с утра подхватила Марфа Никона и повела по учреждениям всяким – по этажам да по кабинетам, по лестницам, коридорам, по очередям бесконечным. Так всю неделю и проходили они по мукам этим. И только в один день перерыв вышел, так как в этот день повезла Марфа Никона на кладбище и показала пирамидку каменную, к которой фотография тётки в овальной раме привинчена была. Посмотрел Никон на фотографию и решил, что совсем она на тётку непохожа.
А что померла тётка, так это Никон ещё в тот вечер, когда у соседей сидел, понял, - не дурак ведь! Только значения это особого не имело, так как смерть, в результате постоянных думок о ней, совсем иначе Никоном воспринималась, - не так, как люди о том мнение имеют.

Не известно чем бы их с Марфой хождения по кабинетам закончились, не вмешайся в дело старичок-профессор из шестьдесят четвёртой квартиры. Правда, тогда он был ещё не совсем старичок. Повстречали они его рано утром во дворе, когда в очередной поход по кабинетам направлялись. Показала Марфа ему бумаг ворох, говорила о чём-то, едва не заплакала, да сдержалась. А старичок-профессор усадил их в свою «Волгу» и за пару часов всё дело, по которому Марфа с Никоном собирались вторую неделю ходить, решилось.
Так вот и стал Никон у Марфы в каморке проживать. Да и старичок-профессор там частенько появляться стал – с Марфиным мужем-доходягой в шахматы поиграть. А квартиру, где раньше Никон с тёткой проживали, стала Марфа в наём сдавать. До полного Никона совершеннолетия.

Никон закончил школу. Хоть и не совсем удачно, но все десять классов, - пусть и убеждали Марфу отдать его после восьмого в какое-то там ПТУ.
Потом Никона хотели призвать к ноге, то бишь, - в Красную Армию. Однако вместо этого пришлось ему провести месяц в уютном заведении, наполненном великими, известными всему миру людьми. А другие люди, зачем-то носящие белые халаты, пытались говорить с Никоном, подключали к его голове всякие провода, просвечивали её насквозь, да так, видать, ничего интересного и не обнаружили. В общем, когда выяснилось, что Никон не годен не только к строевой службе, но и вообще никуда не годен, Государство потеряло к нему всяческий интерес, выделило какую-то там пенсию по какой-то группе в силу какой-то там инвалидности и отдало его насовсем в заботливые руки Марфы.
Так и получилось, что неумолимое приближение своих двадцати семи годов Никон ожидал в том же дворе, в котором родился…

 Отправлено: 01.09.16 03:21. Заголовок: … В подворотню въеха..

… В подворотню въехал «Москвич» и, не спеша, покатил к последнему подъезду. Был он противного салатового цвета, однако Никон всё равно соскочил со скамейки и засеменил за ним следом, возбуждённо раздувая ноздри.
- Тихонь! – попыталась было урезонить его Марфа, но потом лишь рукой махнула, да перекрестилась быстро.
- А хороший сегодня денёк, уважаемая Марфа! – обратился к ней тот самый старичок–профессор из шестьдесят четвёртой квартиры. Он только что вышел из подъезда и остановился у скамейки, вдохнув во всю грудь надёжный весенний воздух.
- И вам доброго здоровьица! - отвечала дворничиха.
- И что же день грядущий нам готовит? – с радостным ожиданием в голосе произнёс старичок–профессор и опустился рядом с Марфой на скамейку.
- Конец скоро всем нам будет! – буркнула дворничиха.
- Ну, вы не правы, уважаемая Марфа, не правы! – добродушно возразил профессор.
Поскольку Марфа не любила, когда её по имени-отчеству называли, а воспитание не позволяло профессору обращаться к ней лишь по имени, то и привык он каждый раз добавлять это совершенно бесполезное - «уважаемая».
- Какой же это конец? Это только самое начало! – чему-то радовался старичок–профессор. – Наконец-то у нас начались перемены! Представляете, уважаемая Марфа? Столько лет полной стагнации…
Тут он спохватился, что вряд ли дворничиху заинтересуют комбинации гексаграмм И Цзин в приложении к нынешней политической и социально-экономической ситуации и сменил тему:
- А что это Никон? Снова помчался выхлоп нюхать?
- Эх! – в сердцах махнула рукой Марфа. – Никак его от этой гадости не унять… Видать, оно уж у него в кровях так. Помню мать его, покойница, когда на сносях была, так тоже всё дым нюхала. Я её как-то пыталась урезонить, а она говорит: Мне, тёть Марфа, это самый лучший запах сейчас. Видать мальчика рожу, лётчиком будет… Вон он, - лётчик наш! – горестно заключила Марфа и кивнула в сторону Никона, который, усевшись на бордюре, вдыхал выхлопы «Москвича».
- А один раз даже упросила моего – у нас тогда ещё мотоцикл с люлькой был – отвинтить крышку на бачке, палец обмакнула, да возле шеи себе помазала, - продолжила Марфа. – Красивая была… Маленькая такая, светленькая, живот огромный, но красивая. И косички две…
Марфа замолчала. Глаза её увлажнились. Потом взяла себя в руки, тронула рукавом глаза и закончила:
- И понесла же их нелёгкая в эти горы! Не по-людски как-то. Даже могилки не осталось…
- Да… - протянул профессор. – Хорошие были люди… Виктор незаурядным умом обладал, скажу я вам, незаурядным… Им бы до этих дней дожить…
Мимо, направляясь обратно к подворотне, прокатил «Москвич», а следом за ним протрусил Никон.
Тихон! – строго окликнула его Марфа, но Никон не остановился, а только головой кивнул, словно соглашаясь.
- Вернётся, - успокоил Марфу профессор.

Никон и в самом деле скоро вернулся и уселся на скамейку рядом с Марфой, широко теранувшись, точно большой кот, о её плечо, словно говоря: ну, извини, - не удержался…
- Ладно, чего уж там, - потрепала его по затылку Марфа. – Ну, пойдёшь к себе или домой?
Старичок-профессор в очередной раз утешал Марфу насчёт умственного состояния Никона, и ей не хотелось, чтобы Никон был при этом.
Никон почувствовал, что Марфа хочет побыть наедине с профессором и, махнув рукой в сторону своего подвала, туда же и направился.
- Я вечером борща наварю! – крикнула ему вдогонку Марфа, словно извинялась за то, что хотела от Никона избавиться.

- Болезни психики ещё недостаточно изучены, уважаемая Марфа, - продолжал профессор, прерванный появлением Никона. – Да, наука расположила их по полочкам, да, распределила диагнозы и даже вроде бы некоторые причины болезней нашла. Но есть огромное количество белых пятен во всём этом. Существует масса понятий, которым только названия даны, но мы ещё толком не знаем, что стоит за этими понятиями.
Вот возьмите хоть этот самый аутизм, что приписали Никону. Думаете, медики знают толком, что это такое и как с этим бороться? Ничуть! Да и нужно ли бороться? Что мы о Никоне знаем? Мы можем просветить его рентгеном, сделать энцефалограмму его мозга, но что это нам даст? Единственное, что мы, возможно, найдём какие-то физиологические отклонения. Но мы никогда не узнаем, как Никон воспринимает этот мир, каким он его видит…
- Но ведь он не дурак! – не то спросила, не то утвердила Марфа.
- Разумеется! – успокоил её профессор. – Вы же сами видите, как он всё понимает, на всё реагирует. Его действия, хотя и кажутся нам порой странными, вполне разумны. Их всегда можно объяснить и понять, несмотря на то, что причины этих действий могут представляться нам не совсем обычными. Ну, например, обычный человек не станет нюхать выхлопные газы автомобиля. Ну, и что? Что это доказывает? Что Никон ненормальный? Да, в каком-то смысле. Но не потому, что его действия безумны, а потому, что они просто не приняты у так называемых нормальных людей. Но в том и дело, что Никон – другой! Заметьте, уважаемая Марфа, - другой, а не дурной!
Он всё понимает, хотя и не разговаривает. Его действия, хотя и странные для нас порой, не несут никакой угрозы окружающим. И единственная его проблема в том, что он не может сам о себе полноценно позаботиться, чтобы выжить в этом мире. Поэтому, без опеки окружающих он не может оставаться.
- Так об чём я и думаю! – горестно вздохнула Марфа. – Что с ним станет, если я вдруг заболею или помру? Его ведь упрячут куда-нибудь в это заведение, где полно дураков? Кто станет смотреть, что Тихон, - не дурак?
- Увы, уважаемая Марфа, это так, - подтвердил старичок-профессор. – Если с вами, не дай бог, что-то случится, Никона определят в специальное заведение, где за ним будет должный присмотр. И сделают это для его же блага. Кто-то ведь должен его опекать? К сожалению, заведения такого рода у нас действительно кошмарные. Но будем надеяться на лучшее! Во-первых, уважаемая Марфа, с чего это вы решили, что с вами что-то должно случиться? Да как же без вас? Вы ведь добрый гений всего нашего двора! Кто же будет поливать клумбы, следить за порядком? Кто будет утихомиривать пьяного Василенко? Нееет, уважаемая Марфа, без вас никак невозможно!
А во-вторых, грядут большие перемены. Вот увидите, как всё будет теперь меняться в лучшую сторону! А значит, и наши специальные заведения станут более обеспеченными, более гуманными и милосердными. К тому же, Никон наш не так прост, как кажется…
Профессор на секунду призадумался, а потом добавил:
- Знаете, иногда мне кажется, что он даже мысли умеет читать.
- Так он и газеты ведь читает! – вставила слегка обнадёженная Марфа.

Но они заблуждались. Никон не умел читать мыслей. По той простой причине, что сам он почти не думал таким способом, как это делали старичок-профессор, Марфа и прочие нормальные люди.
Никону не нужно было анализировать и оценивать события и ситуации жизни в рамках общепринятых стандартов и правил. Не нужно было выстраивать цепочки причин и следствий, делать выводы из них и возводить логические построения, объясняющие происходящее вокруг. Каким-то непонятным образом он сразу знал то, что ему самому было нужно, а остальное, относящееся к большому миру нормальных людей, чаще всего им игнорировалось и если и вызывало какие-то чувства, то чаще всего это было удивление.
Точно так же и газеты Никон не читал в привычном смысле этого слова. Нет, разумеется, он умел складывать буквы в слова, а слова в предложения. Но выстраивать предложения в привычные для нормального человека логические цепочки ради извлечения информации Никону нужды не было. Он просто знал, что хотел сказать писавший статью. Причём знал даже то, чего писавший говорить не хотел. Например, Никон сразу видел ложь заказных или лукавство пафосных статей. Это его слегка забавляло, но оставляло в недоумении, - зачем, почему люди так делают?
Вообще, знание Никона мало помогало ему выживать в нашем привычном, разумном мире. Если сравнивать способы познания мира человеком нормальным и Никоном, то можно представить это в образе мозаики. Человек разумный словно бы выкладывает из разноцветных фишек конкретных или абстрактных понятий определённые узоры, орнаменты, которые и называет знанием. И чем большую площадь того таинственного и тёмного пространства осознания, на котором раскладываются орнаменты, человек покроет, тем, по его мнению, большее и надёжное знание он приобретёт.
По завершении какого-то орнамента, человеку открывается новая часть бесконечного поля для выкладывания фишек, поля, основная масса которого скрыта от человека мглой. Человек, поскольку догадывается о важности скрытого тьмой пространства, старается угадать, каковы свойства или особенности следующей части поля, которая пока что скрыта от него. Но точно узнать это он сможет, только выложив очередной орнамент из разноцветных фишек. После чего ему открывается следующий участок поля для проставления фишек, потом ещё один, ещё…
Никону не было нужды в выкладывании орнаментов. Он и без этого сразу видел любой участок поля. Без всякой мглы. Но беда в том, что на поле этом, в полном беспорядке, были разбросаны бесполезные, не всегда ему понятные разноцветные человечьи фишки, складывать которые в орнаменты Никон не умел. А в нынешнем мире ценность орнаментов из фишек неизмеримо выше ценности самого пространства осознания…

Никон спустился в свой подвал и улёгся на старом кожаном диване с цилиндрическими валиками в тех местах, где у обычных диванов бывают ручки. Вообще-то, помещение это было скорее полуподвалом, так как в самом верху одной из стен были вырезаны два небольших оконца. Помещение принадлежало Марфе и раньше предназначалось для хранения дворничьего инвентаря, празднично-демонстрационных плакатов да лозунгов. Но поскольку Никон никак не захотел возвращаться после своего совершеннолетия в ту квартиру, где проживал ранее с родителями, а потом с тёткой, то Марфа оставила его у себя.
Квартирка у Марфы была маленькая, поэтому она не очень огорчилась, когда однажды поняла, что Никону очень даже нравится её подсобное помещение в подвале, и он охотно проводит там время. Марфа очистила подсобку, перетащила туда старый диван, шкаф, который она называла шифоньер, большое старинное мутное зеркало, тумбочку и стул. И стал Никон жить, словно на два дома, ночуя то у Марфы в квартире, то в своём подвале. Столовался Никон у Марфы, а законную его квартиру продолжали сдавать внаём, обеспечивая тем самым дополнительный доход на Никона содержание.
Никон вытянулся на диване и расслабился, намереваясь погрузиться в сон. Спать Никон любил и умел это делать в любое время суток.
В отличие от обычного человека, жизнь Никона продолжалась и во снах. Там он встречал странных людей, которые сопровождали его в разные необычные места, что-то показывали, чему-то пытались обучить. Эти люди были не такими, какие окружали Никона в реальной жизни. Чем-то они были подобны самому Никону, но было в них и нечто, чего явно не хватало ему самому. Некая сила и решительность делала этих людей словно старшими братьями Никона, отчего он всегда ощущал себя каким-то… ну, ниже их ростом, что ли…
Иногда появлялись ещё два человека. Один из них был тем самым злополучным прищуренным стариком в мохнатых валенках, который когда-то наказал Никону думать о смерти. А другой… А другой и был, – Другой. Встречи с ним были всегда сладостно приятны и в то же время очень тревожны для Никона. Тот, Другой, был каким-то не таким. Не был он похож ни на обычных людей, ни на тех людей, которые обитали во снах Никона. Он был странно похож на самого Никона, но в то же время Никон чувствовал, что их разделяет огромная пропасть, которая ощущалась, как некий невидимый барьер, стена, которая разделяла их даже тогда, когда они были рядом. Такой стены не существовало между Никоном и прочими населенцами его снов.
Обычно Никон встречался с Другим в странном сумрачном мире, который, однако, был чем-то неуловимо привычным и знакомым Никону. Но однажды старик в мохнатых валенках, - а именно он чаще всего устраивал их встречи, - отправил Никона в мир, где обитал Другой.
Этот мир сначала испугал Никона. Никон вдруг словно сжался, сморщился и стал сворачиваться в какую-то трубочку. Всё перед его глазами принялось рассыпаться на части и исчезать. Но потом Никон осознал, что старик приказывает ему дышать глубоко и спокойно, выполнил наказ старика и распад мира, где обитал Другой прекратился, да и самому Никону стало гораздо легче. Никон с удивлением обнаружил, что с помощью такого дыхания, он словно бы сам и удерживает тот мир цельным. Старик остался очень доволен…
Никон некоторое время поворочался на диване, устраиваясь поудобнее, потом снова расслабился и, наконец, уснул. И в этот раз не было никаких странных людей, стариков или других. Никон проспал до самого вечера без всяких сновидений, а потом отправился кушать обещанный Марфой борщ…


… Дни шли своим ходом. Перемены в окружающей жизни то наступали вяло, то отступали, пока, в самом конце лета, не грянул Большой Перелом, и перемены покатились огромными волнами. На волнах этих принялись кататься самые умные, хитрые или догадливые, а прочий люд сидел перед телевизионными ящиками и терпеливо засыпал под хищными, туповатыми взглядами одного экстрасенса или покорно подставлял банки, наполненные водой, под строгий, но добрый взгляд другого.
В один из вечеров всё семейство Марфы собралось вместе в её квартире. Даже старичок-профессор был здесь, - играл в шахматы с Марфиным мужем-доходягой.
По телевизору передавали новости, а потом началось очередное шоу какого-то пронзительного дяденьки, который рассказывал народу, какое светлое будущее ожидает человечество. Марфа вздохнула и поднялась со стула, чтобы переключить канал на фильм, но старичок-профессор остановил её:
- Погодите, уважаемая Марфа! Давайте послушаем! Умный ведь человек… был.
Голос профессора был какой-то грустный, и Никон вдруг узнал, что старичок-профессор уже не так окрылён всеми этими переменами и даже успел порастратить где-то огромную часть своего оптимизма. Это удивило Никона, и он тоже уставился в телевизор, чтобы послушать, о чём там вещает пронзительный дяденька.
А вещал тот торжественно и уверенно. Говорил о какой-то непонятно-что-чего трансформации, которая неизбежно произойдёт с жителями этой планеты. Говорил о тонких энергиях и о светящихся телах, в которые обязательно пере-телятся будущие поколения. И ещё постоянно повторял странную фразу о том, что когда ученик готов, то учитель – здесь…
Наконец, старичок-профессор не выдержал.
- Выключите этот бред, уважаемая Марфа, - печально попросил он, а сам поднялся на ноги и заходил от окна до шкафа по комнате.

Какое-то время он расхаживал молча, а потом заговорил. Сначала спокойно, а потом всё больше распаляясь.
- Светящиеся тела… светящиеся тела… Светящиеся тела! Нет, вы только подумайте! Ещё бы об ангельских крыльях помечтали! Откуда? Откуда, я вас спрашиваю, этим телам взяться? Это что ли тогда, когда мы окончательно потеряем всё человеческое, и деньги станут единственным и окончательным богом, тогда эти тела появятся? За какие такие заслуги? За нашу лукавость? За наше лицемерие и хитрость? За наш идиотизм? Или они появятся в награду за то, что мы заасфальтируем все луга, вырубим леса, заполним пространство трубопроводами, окончательно загубим всё живое на суше, в океане и в воздухе? Смех один! Тонкие энергии! Светящиеся тела! Да если они и будут светиться, то, - от радиации! И не ангельские лики понадобятся будущим поколениям, а крепкие клювы, чтобы провода разгрызать! Лужёные глотки и желудки, способные переваривать бензин и синтетику! А ещё противогазы, вместо лёгких. И крепкие, стальные когти, чтобы надёжнее было перерезать друг другу горло.
И ни о каких тонких энергиях некогда будет думать будущим поколениям. Они будут заняты постоянной и изнуряющей борьбой за выживание. Охмурённые священниками нового бога, они примутся кидать на его алтарь всё, – свободу, честь, порядочность… Человечность, в конце концов…
Старичок-профессор сделал паузу и закончил:
- Мы убили одного дракона. Что ж! Как говорится, - Да здравствует новый дракон! Ваш ход, Пётр Васильевич, - сказал он, усаживаясь обратно к шахматной доске.
Марфа испуганно посмотрела на Никона, а Никон улыбнулся ей. Он знал, что прав профессор, а не пронзительный дяденька, хотя тому и дали поговорить в телевизоре…


Никон отправился спать в свой подвал. Сквозь оконца вверху стены проникал оранжевый свет фонаря с улицы, и Никон не стал зажигать лампу. В полумраке он подошёл к зеркалу и, в который раз, принялся разглядывать своё отражение. Не то, чтобы ему нравилось это занятие. Просто он никак не мог понять: Почему? Почему вот это он, – Никон?
Никон не нравился себе. Было какое-то несоответствие между тем, что он ощущал внутри и тем, что глядело на него из зеркала. Это странно тревожило. Тревожило не меньше, чем проклятые вопросы, – Почему?
Порой вопросы эти, по какому либо поводу, накатывались на Никона. А ответы находились с трудом. Вот и сейчас Никон задумался о том, почему пронзительный дяденька в телевизоре сказал эту непонятную фразу насчёт ученика и учителя. Куда должен быть готов ученик? К чему? И если он уже готов, то, стало быть, уже знает? И зачем учитель, если ученик уже и так готов? И почему только тогда учитель здесь? А где он есть раньше?
Никон старательно пытался ощутить смысл фразы. Он даже попробовал, подобно обычным людям, выстроить логические цепочки рассуждений. Но это ещё больше всё запутывало. Наконец Никон решил, что это, по всей видимости, одна из тех фраз, которым люди почему-то придают глубокое значение и особый смысл, но которые в действительности являются лишь общепринятыми верованиями, а стало быть, и нечего тут голову ломать.
Никон оторвался от зеркала, достал из тумбочки постельное бельё, простелил его на диване, разделся и улёгся в постель.

Ему приснился сон. В этом сне Никон с Другим лежали на полу в какой-то комнате, залитой противным жолтым светом одинокой лампы под потолком. Комната находилась где-то высоко, может даже на последнем этаже, так как через большое окно Никону видно было ночное тёмно-синее небо и белесые маленькие облака, призрачно скользящие в небе. Окно было странным, без стекла и даже без рамы, - просто правильная прямоугольная дыра в стене.
В комнате появился тот самый прищуренный старик в мохнатых валенках. В этот раз на голове его было что-то наподобие тюбетейки, а в руках он держал лассо, сработанное из какой-то жёлтой кожи. Никон вдруг вспомнил, что когда-то он имел школьную сумку точно такого же цвета. Сумку эту ему купила… мама…
Но старик не дал Никону пуститься в неожиданно накатившие воспоминания о маме. Он приказал Никону и Другому ловить облака и протянул лассо Никону.
Никон с Другим послушно вылетели в окно, но сначала не знали, как выполнить такой странный наказ. Потом Другой принялся носиться за облаками и сгонять их, словно овец, к Никону, а Никон стал набрасывать на них лассо и подтягивать ближе одно к другому. Получалось так, что облака плыли даже тогда, когда Другой гнал их к Никону, только направление меняли, подчиняясь командам Другого. А когда Никон набрасывал на облако своё лассо, перетаскивал его в нужное место и освобождал, то облако тогда застывало на этом нужном месте, не двигаясь.
Это было, как игра. Но в то же время Никон знал, что это какое-то испытание, смысл которого оставался для Никона непонятным. Когда они согнали все облака в одно место и вернулись в комнату, Другой куда-то исчез, а старик, глядя Никону прямо в глаза, сказал странную фразу:
- Помни! Среди моих облаков, ты, – остров моего сияния. Среди твоих облаков, - я остров твоего сияния…

 Отправлено: 01.09.16 03:25. Заголовок: … Кончилась осень, к..

… Кончилась осень, как обычно тревожная для Никона. Мягко пролетела уютная зима. И снова настала весна, со своими вечными пустыми надеждами и обещаниями.
Однажды утром, едва Никон закончил свой завтрак, к Марфе зашёл старичок-профессор. Был он какой-то радостный и возбуждённый, а в руках держал плоскую чёрную коробочку.
- Знаете, что это? – спросил он торжественно у семейства Марфы и, не дожидаясь ответа, сообщил:
- Это фотоаппарат!
Потом профессор нажал какую-то кнопку, и на глазах у Никона произошло чудо: у коробочки раскрылась крышка, а вслед за крышкой растянулась чёрная гармошка с блестящим, оправленным в металл стёклышком на её конце.
- Старая, добрая «Москва», - сообщил профессор, любовно поглаживая гармошку. – Я ведь уже и забыл о ней, а вот, понимаете, нашёл на антресолях!
Никон, словно зачарованный, смотрел на фотоаппарат.
- Нравится? – спросил профессор и протянул аппарат Никону.

Никон бережно взял коробочку в руки, осторожно потрогал чёрную гармошку, потом поднёс её к носу. Запах у гармошки был жутко приятным и странно знакомым. Некоторое время Никон впитывал этот запах, пытаясь вспомнить, откуда он его может знать. Но не вспоминалось. Это было что-то из далёкого прошлого, такого далёкого, что по невнятности оно уже напоминало будущее…
- Знаете, я хочу всех вас сфотографировать! – объявил старичок-профессор.

Никон встрепенулся и вернул коробочку профессору. Профессор усадил всё семейство Марфы поближе к окну, отошёл в сторону и прицелился в них коробочкой. Но потом ему показалось, что в комнате маловато света, и он предложил перебраться на улицу. Там профессор фотографировал Марфу, её мужа-доходягу и Никона в разных местах двора, а Марфа всё время сетовала, что нужно было бы надеть что-то нарядное по такому случаю. Однако профессор не соглашался, и говорил, что так даже лучше, - просто фрагменты обычной жизни.
Потом он отлучился домой и вернулся с какой-то деревянной треногой. Устроив на неё свой фотоаппарат, профессор что-то в нём покрутил и быстро присоединился к семейству Марфы, замершему в ожидании на скамейке у подъезда. В коробочке что-то пожужжало, а потом клацнуло, и Никон почувствовал, что теперь в фотоаппарате вместе с ними окажется и старичок-профессор.
Вообще Никону понравилось фотографироваться. Ему нравилось тесно прижиматься к Марфе и замирать в торжественном ожидании, пока профессор целился в них объективом. Потом в коробочке что-то клацало, и Никон ощущал, что что-то произошло, что-то случилось, хотя вокруг ничего и не изменялось. Никон чувствовал, что теперь какая-то часть его самого, вместе с Марфой и её мужем, находится в той коробочке, где, внутри, был совсем другой мир с особыми правилами и законами. Это было странно и необычно.
Спустя несколько дней старичок-профессор принёс фотоснимки. Разглядывая их, Никон с удивлением обнаружил, что на фотографиях он совсем не такой, как в зеркале…

А примерно через месяц, в воскресенье, Никон, прогуливаясь по главной площади города, увидел ещё один фотоаппарат. Этот висел на груди у большого рыхлого дядьки в белых шортах, лениво прогуливавшегося и глазевшего по сторонам. Дядьку сопровождала, держась с ним под руку, небольшая, но такая же рыхловатая тётенька. И на ней тоже были белые шорты.
Никон какое-то время семенил рядом с ними, пытаясь уловить момент, когда же дядька нажмёт на кнопочку и из фотоаппарата выползет заветная чёрная гармошка с таким до боли знакомым запахом. Однако этого не случалось. Дядька несколько раз подносил фотоаппарат к глазу, прицеливался в окружающий мир и снова опускал аппарат на грудь. А гармошка всё не выползала…
В напряжённом ожидании Никон и сам не заметил, как стал двигаться совсем близко от дядьки и, невольно, привлёк внимание ошортившейся пары. Они остановились и дядька, приподняв фотоаппарат к глазам, дружелюбно кивнул на него Никону, словно спрашивая: Ну, хочешь сфотографироваться? Он даже что-то сказал, но язык был незнакомым, и Никон ничего не понял. Однако он знал, что дядька хотел бы его сфотографировать. Как местную фауну.
Никон торжественно замер так же, как это делал, когда их снимал профессор, а дядька, отступив на пару шагов, прицелился в него объективом. Увы, гармошка и в этот раз не показалась. Но тут Никона словно током тряхнуло. На какой-то миг, вместе со щелчком фотоаппарата, что-то ухнуло внутри Никона, а мир, казалось, замер без движения. Остановились люди вокруг, и даже облака в небе. Исчезли все звуки и краски. Казалось, что не осталось ничего, кроме наведённого на Никона объектива, над которым он с изумлением увидел… своё имя!
«Никон» было написано на фотоаппарате латинскими буквами. И это поразило Никона ещё больше, чем профессорская гармошка. Дядька уже опустил аппарат на грудь, похлопал Никона по плечу и направился дальше, а Никон так и остался стоять совершенно оглушённый этим событием…

Всю неделю Никон был странно возбуждённым. Невольно снова и снова он начинал терзаться вопросом – почему? Почему он, – фотоаппарат? А если фотоаппарат, то почему без гармошки? А если без гармошки, то где её взять? А может быть, она всё-таки есть? Только как-то так хитро упрятана, что никто об этом не догадывается? Но если упрятана, то зачем?
Нет, разумеется, Никон понимал, что люди просто любят давать вещам имена, и что тот, кто писал на фотоаппарате имя Никона, мог знать какого-то совершенно другого Никона, а может быть, даже сам был Никоном. А может быть, это слово вовсе и не имя. Дело было в другом. Дело было в том, что не зря ведь! Не зря профессор нашёл на антресолях свой фотоаппарат, не зря так мучительно знакомо пахла его гармошка, не зря Никону встретился рыхлый дядька в шортах, а потом не зря он прицелился в Никона объективом, чтобы Никон увидел своё имя…


В следующее воскресенье Никон снова вышел в город. Пару часов он бродил по площади, а потом сообразил, что тот дядька мог уже увидеть здесь всё, что хотел, а значит искать его нужно в других местах.
Никон обошёл все прилежащие к площади улицы. Безрезультатно. Желудок уже начинал напоминать о своём существовании, так как обед был пропущен, но Никон не спешил домой. В конце концов, он очутился у вокзала и здесь почувствовал, что устал. Он повертел по сторонам головой и нашёл то, что ему было нужно. Миновав быстро привокзальную площадь, Никон замер возле мусорного бака на окраине длинного ряда однообразных киосков, в которых продавали всё, что угодно, - начиная мороженым и заканчивая презервативами.
Это был способ Никона убить накатившийся внезапно голод. В таких случаях Никон останавливался у какого-нибудь ларька или магазина и смотрел на продукты. А ещё лучше, если попадалось застеклённое кафе, и за стёклами можно было разглядеть жующих граждан. Несколько минут такого созерцания, и голод отступал, уступая место странному чувству, похожему на отвращение.
Никону повезло. В одном из ларьков продавали пирожки, чебуреки и новомодные тогда хотдоги. Здесь же стояли несколько молодых парней казанской наружности, которые терпеливо поедали чебуреки, запивая их пивом из бутылок.
Никон осторожно прислонился к мусорному баку и принялся созерцать. Сначала ему казалось, что сегодня не так просто будет справиться с голодом. Но потом его внимание привлёк стриженый, складчатый затылок парня, который стоял к нему спиной, шевелящиеся за этим затылком щёки и двигающиеся им в такт уши, и голод стал понемногу отступать…

- Да срать я хотела на твои гостинцы! – раздалось вдруг почти у самого уха Никона.
Никон вздрогнул, обернулся и тут же невольно отскочил от мусорного бака, так как женщина, которой хотелось срать, резко в этот бак что-то швырнула. Женщина была неопределённого возраста, в короткой чёрной юбке и жёлтой майке. Через плечо у неё болталась лакированная красная сумка. На женщину покорно взирал молодой человек с виноватым лицом.
Женщина резко отвернулась от молодого человека и, от злости неуклюже переставляя ноги, обутые в туфли на высоких каблуках, направилась мимо ларьков к площади. Когда она миновала казанских парней, один из них передразнил её походку, и вся компания засмеялась. Молодой человек безнадёжно махнул ей вслед рукой, развернулся и понёс своё виноватое лицо в противоположном направлении.
Никон осторожно заглянул в бак. Среди кучи пластиковых бутылок, обрывков бумаги и прочего мусора он разглядел три странных округлых предмета. Два упали очень неудобно, а третий лежал на самом верху, и Никон бережно достал его.
Сначала Никон не мог понять, что это такое. Но потом догадался, что это, - плод. И что его можно было есть.

- Мам, мам! Смотри, дядя из мусорника киви достал! – услышал Никон рядом с собой.
Он обернулся на голос. На него смотрела маленькая девочка, которую держала за руку уставшая от жизни такой женщина. Женщина смерила Никона равнодушным взглядом и дёрнула девочку за руку.
- Пойдём, Вика, - не интонируя, сказала она. – Я тебе потом куплю…
Женщина с оглядывающейся девочкой удалились, а Никон остался стоять, разглядывая свою добычу. Киивии…- звенело у него в голове. Звук был странный, но приятный и свежий: киии-виии, - словно пение птицы…
Никон погладил пальцем шершавую оболочку плода. Ощущение было новым, но в то же время напоминало что-то из детства, - что-то такое… когда-то он уже трогал… вот так… Никон силился, но никак не мог вспомнить, что именно?
Один бок плода был мягким, и Никон погладил его. Но не пальцем, а всей ладонью. Потом он поднёс киви к носу, но запах был едва уловим.
Никону хотелось попробовать плод на вкус, и в то же время было жалко его разрушать. Однако он вспомнил, что в мусорном баке осталось ещё два и решительно разинул рот. Откусить получилось очень неловко, и мякоть плода выплеснулась на подбородок, стала падать на одежду. В этом было что-то крайне неприятное. Точнее, Никон вдруг узнал, что в этот самый миг случилось что-то крайне неприятное. Случилось где-то возле дома. А когда Никон узнал, с кем это случилось, его живот непроизвольно свела судорога.
Никон отбросил в сторону плод и, вытирая рукавом подбородок, заспешил к дому.
Обычно он легко находил дорогу домой, в каком бы конце города не оказался. Но в этот раз он разволновался и из-за этого несколько раз терял направление…

Возле подворотни толпились люди. Здесь же стояла какая-то машина с беззвучно мигающим пузырём на крыше.
Никон начал осторожно протискиваться сквозь толпу. Люди молча уступали ему место, а соседи, находившиеся в толпе, бросали на Никона странные взгляды. Он уже когда-то видел такие взгляды, но не стал вспоминать, – когда.
В подворотне, у стены кто-то лежал, накрытый с головой чёрной клеёнкой. И хотя Никон уже знал, кто там лежит, но когда он увидел красные шлёпанцы, один из которых валялся в подворотне, а другой ещё оставался на ноге лежащего, по телу Никона пробежала нервная дрожь.
Никон стоял и, не в силах оторваться, смотрел на бугор чёрной клеёнки. Внезапно он почувствовал, что его кто-то обнял за плечи. Это был старичок-профессор из шестьдесят четвёртой квартиры. На лице его словно появилось ещё больше морщин, а глаза блестели и были красными.
- Никон… - проговорил он. – Никон… это страшное горе… Это так нелепо… Никон…
Люди в толпе передавали тем, кто подошёл позже, подробности случившегося. А Никон никак не мог понять одного: кто это такие те наркоманы, которые, разозлившись на упрямство Марфы, били её ножом, пока она всё-таки не отпустила свою сумку, в которой был кошелёк. В кошельке было несколько рублей, на которые она собиралась купить в магазине макароны и кефир к ужину.
Никон не понимал, что значит, - наркоманы? Может быть кто-то типа цыган?
- Их уже поймали, Никон, - сказал старичок-профессор и как-то совсем по-детски шмыгнул носом. – Их почти сразу же поймали…
Никон стоял, не шевелясь. Он словно одеревенел.
- Давай уйдём отсюда, - предложил профессор. – Никон, нам нужно уйти…
Он мягко, но решительно подталкивал Никона к выходу из подворотни, к дому.
Вопреки ожиданию Никона, они направились не в квартиру Марфы, а поднялись к профессору.
- Никон, - сказал старичок-профессор, когда они оказались в его кабинете и сели на стулья. – В жизни иногда случаются тяжёлые, непоправимые события… Я не знаю, как тебе всё это объяснить… Тот мир, к которому ты привык, уже больше не будет таким, как раньше… Но я обещаю тебе, что мы постараемся сделать так, чтобы ты… чтобы твоя жизнь осталась такой, как прежде… Господи, что я несу! – воскликнул вдруг профессор и прикрыл ладонью глаза.
Если бы Никон умел говорить, он бы сказал профессору, что объяснять ничего не нужно, что он прекрасно всё знает. Но Никон не разговаривал, и поэтому только смотрел, ожидая, когда старичок-профессор успокоится. Наконец тот отнял руку от глаз и сказал:
- Никон, я теперь должен ненадолго уйти. А ты подожди, пока я вернусь, и тогда мы поговорим обо всём.
Профессор поднялся и направился к выходу из комнаты. У двери он остановился, словно о чём-то вспомнив.
- Если ты голоден, то поищи чего-нибудь на кухне, посмотри в холодильнике, - сказал он. – А я скоро вернусь… Да…
Если бы Никон умел говорить, он бы сказал старичку-профессору, чтобы тот не делал того, что задумал. Но Никон не говорил, поэтому только молча кивнул профессору.

Оставшись один, Никон принялся разглядывать комнату. Она была такого же размера, как комната у Марфы, но казалось, что места здесь больше. Потому, что почти не было мебели. Только письменный стол, пара стульев, кресло у стола, да книжные полки во всю стену.
Никон поднялся со стула, прошёлся по комнате, заглянул в другую, а потом направился в кухню, – поискать чего-нибудь съедобного. Голова его была пуста, - никаких рассуждений, никаких сожалений. Он привык к смерти. Он привык к тому, что люди, решающиеся с ним жить, умирают. Сначала родители. Потом тётка… Марфа ещё долго продержалась! Теперь, вот, старичок-профессор хочет поселить Никона у себя. Тоже умрёт…
Никон не боялся смерти. Ему только было досадно, что Марфе пришлось пережить столько страха и боли. Боль и страх… Вечные поводыри смерти. И её проводники…
Никон уселся в кухне у окна и ещё раз принялся смотреть Марфину смерть. Он уже видел это, пока торопился от вокзала домой. А теперь хотел разглядеть подробнее.

Он расслабился, прикрыл глаза, и выплыло бесконечное, тёмное пространство, заполненное разноцветными фишками, похожими на те, из которых люди выкладывают свои орнаменты, но всё же совсем другие…
Вот то, что составляло сущность Марфы: большой, объёмный узор, состоящий из мельчайших, разноцветных узелков, шариков, квадратиков и прочих фигур, - словно осколков мелкого бисера. Узор, имеющий свой объём, но не имеющий симметрии, пронизанный какими-то чёрными нитями и усеянный небольшими тёмными провалами…
Вот этот узор вдруг теряет свою светимость и постепенно начинает распадаться. Сначала он распадается на отдельные фрагменты, блоки, которые удаляются друг от друга, расплываясь в темном бесконечном пространстве, усеянном отдельными разноцветными фишками, - такими же, из которых состоял объёмный узор Марфы. Только фишки в этом пространстве были отдельные, - каждая сама по себе, как бы ничьи.
И скоро такими же отдельными и ничьими станут фишки из узора Марфы.
Какие-то уже успели отделиться от узора и исчезнуть в окружающем пространстве. Но другие ещё держатся вместе, образуя блоки, фрагменты, куски орнаментов.
Некоторые из этих блоков рассыпаются быстрее, другие продолжают плыть, словно фишки в них склеены между собой крепче. Но вот и они, точно повинуясь неведомой силе, разрушаются, и фишки, их составляющие, становятся сами по себе, отдельными, ничьими…
Вот фрагмент, который был хлопотами Марфы о работе, о порядке во дворе, о своевременно политых клумбах с цветами. Сейчас он рассыплется… Хлоп! Так и есть, он распался на отдельные фишки, которые плавно смешались с теми, ничьими, что наполняют окружающее пространство. И их уже не отыскать, не отличить от других, не собрать вместе…
Вот блок, который был жалостью и заботами Марфы о муже-доходяге. Он ещё держится, но вот-вот… Хлопок… Да, и этот распался на отдельные фишки…
А вот этот орнамент, - любовь и заботы Марфы о Никоне. Этот фрагмент держится дольше других. Кажется, что он вообще не собирается распадаться. Он уплывает куда-то вдаль и при этом крутится вокруг своей оси, точно какая-нибудь планета. В остальных фрагментах не было такого движения…

Внезапный визг тормозов… Какая-то неприятная вспышка… Злое лицо… И чей-то противный голос, кричащий что-то типа: От болезней и морщин вам в спасенье - Кармазин!

Никон досадливо поморщился. Это тот момент, когда он торопился перебежать улицу и едва не столкнулся с каким-то фургоном. Тогда видение прервалось, и Никон так и не успел разглядеть, что сталось с тем фрагментом. После этого он видел только бескрайнее поле с рассыпанными разноцветными и ничейными, разной формы фишками. От узора Марфы не осталось и следа…
Но Никон знал, что если тот, последний, вращающийся фрагмент не распался, то он сможет стать неким центром притяжения, массой, которая начнёт собирать вокруг себя отдельные свободные бусинки из того странного пространства. Постепенно сложится первоначальный узор, и появится новое существо, которое будет взращивать и обогащать тот изначальный фрагмент.
Разумеется, оно не будет прежней Марфой. Это будет совсем другое существо. Оно не будет ни знать, ни помнить о Никоне. Но его сущностью будет любовь и забота о ком-то.
И если в течение своей жизни, в процессе формирования своего нового узора существо это не усилит и не сделает для себя самым важным какой-то другой фрагмент, не соберёт иную суть себя, то после его смерти блок любви и заботы снова останется нерушимым и станет собирать вокруг себя свободные фишки. А потом появится новое существо…

Никон вспомнил о своём голоде и открыл холодильник. Он выгрузил на кухонный стол масло и колбасу, потом поставил на плиту чайник и, отыскав хлеб, принялся готовить себе бутерброды. Есть очень хотелось, но Никон подумал о профессоре и сделал себе только три бутерброда. Налив половину чашки чая, он размешал в ней сахар, а потом добавил холодной воды из-под крана, - Никон не любил ждать, пока чай остынет.
Покончив с едой, Никон вернулся в кабинет профессора и подошёл к книжным полкам. Он никогда раньше не видел столько книг в одном месте. Это было красиво. Корешки книг были разного размера и разных цветов. Некоторые, - старые и затёртые, другие, – новые. Кое-где одинаковые корешки книг располагались рядами. Никон провёл ладонью по книгам на одной из полок, а потом отошёл к окну, чтобы полюбоваться книгами на расстоянии.
Книжные полки неожиданно напомнили о тёмном пространстве осознания, с выложенной на нём мозаикой из человечьих понятий. И Никон вдруг осознал, что именно здесь, в книгах, люди хранят свои орнаменты из тех цветных фишек, которые на поле Никона валялись бесполезной кучей.
Он вернулся к книжным полкам и силился понять зачем, почему люди так старательно собирают эти орнаменты? Может быть, они полагают, что чем больше орнаментов они соберут, тем лучше станет их жизнь?
Или они станут более счастливыми?
Могущественными?
Но разве всё это собрание орнаментов помогло, например, старичку-профессору изменить судьбу Марфы?
Или хотя бы почувствовать надвигающуюся на неё опасность?

Воспоминание о Марфе взволновало Никона. Он вдруг осознал, что ведь больше никогда не увидит Марфу, не сможет прижаться к её тёплому и надёжному боку. Профессор был прав, когда говорил, что мир Никона уже никогда не будет такой, как был раньше. И это испугало Никона. Надвигающийся новый мир был огромным и тревожащим. И было в нём то, чего Никон старался избегать все эти годы, прячась в уютный мирок, оберегаемый Марфой, - ответственность.
Никон вдруг осознал, что теперь мир уже не будет о нём заботиться, что отныне Никону самому придётся принимать какие-то решения, связанные с его пребыванием в этом мире и ощущать на себе все последствия этих решений. Он совершенно не представлял, как он сможет во всём этом разобраться. И это вызывало тревогу…
Никон достал с книжной полки книгу и стал листать её. Кроме букв, там были графики и непонятные цепочки из цифр. Никон подумал, что может быть люди не так уж и заблуждаются, собирая свои фишки в орнаменты. Может быть, это на самом деле помогает им выживать в этом пугающем мире, делать его более понятным, организованным? Или, по меньшей мере, даёт им убеждённость в познаваемости мира…


Хлопнула входная дверь, и в кабинете появился старичок-профессор.
- Тебе нравится? – спросил он, заметив в руках у Никона книгу. – Теперь ты сможешь читать их сколько захочешь. Или просто смотреть картинки…
Он помолчал немного, а потом объявил:
- Никон, теперь ты сможешь жить у меня… Я говорил с Петром Васильевичем, - он не возражает… Позже мы оформим это юридически, а пока… Что?
Старичок-профессор остановился, увидев, что Никон отрицательно качает головой.
- Ты… против? – спросил он растерянно.
Никон покачал головой и указал пальцем сначала себе на грудь, а потом на дверь.
- Ты хочешь теперь уйти? – спросил профессор.
Никон кивнул головой.
- Никон, понимаешь… - неловко начал старичок-профессор. – Сейчас тебе лучше не возвращаться домой… Понимаешь, Пётр Васильевич…
Никон замотал головой, потом указал пальцем на дверь, а потом на пол. Какое-то время профессор смотрел на него непонимающе, а потом догадался:
- Ты хочешь пойти в свой подвал?
Никон заулыбался и кивнул головой в знак согласия.
- Но может быть тебе лучше сейчас остаться у меня? – спросил старичок-профессор. Ты уверен, что хочешь побыть один? Ты не голоден?
Убедившись, что Никон действительно хочет идти к себе, старичок-профессор вздохнул и сказал:
- Хорошо, давай я тебя провожу.

Они спустились на улицу. Возле подворотни уже никого не было, однако соседи, небольшой кучкой, стояли у подъезда. Когда Никон с профессором показались в дверях, установилась полная тишина. Никон опустил голову, чтобы не видеть их взглядов…
- Что ты собираешься делать? – спросил старичок-профессор, когда они вошли в подвал к Никону.
Никон сложил сомкнутые ладони у щеки, давая понять, что хочет спать.
- Ты точно не голоден? – спросил профессор. – Может быть тебе что-нибудь принести?
Никон отрицательно покачал головой и снова сложил руки у щеки.
- Хорошо. Я не буду мешать, - сказал профессор. – Я зайду утром. И принесу тебе ключ от входной двери… Но если ты проснёшься раньше, - сразу поднимайся ко мне. Хорошо, Никон? Пожалуйста, не иди завтра к Петру Васильевичу…
Никон несколько раз утвердительно кивнул головой, давая понять, что всё в порядке, что он всё понял, и что профессор может не волноваться.
Старичок-профессор окинул взглядом каморку Никона и, как-то робко кивнув на прощанье, ушёл.

 Отправлено: 01.09.16 03:27. Заголовок: Никон действительно ..

Никон действительно хотел спать. День оказался тяжёлым. Он принёс с собой слишком много неожиданных впечатлений, эмоций, опасений и новостей. Было такое ощущение, словно в тёплой, уютной комнате, где Никон проводил дни своей жизни, какой-то штормовой ветер вдруг выбил все стёкла, выломал двери и теперь гонял по ней холодные, пронырливые сквозняки, не оставляя спокойного места, где мог бы пребывать Никон. Никону казалось, что если сейчас он уснёт, то завтра всё само собой успокоится, войдёт в обычные очертания. И наступит привычный порядок…
Никон постелил постель, разделся и залез под одеяло. Но уснуть не удавалось несколько часов.
Он завис в каком-то промежуточном состоянии, где не было никакой возможности ни провалиться глубже в сон, ни окончательно проснуться. Перед его глазами плавали какие-то никак не связанные между собой картинки, в ушах звучали разные голоса, а тело то бросало в жар, то вдруг по нему прокатывались волны озноба.
Никон ворочался с боку на бок, откидывал одеяло и снова натягивал его, укрываясь с головой, - ничего не помогало. Провалиться в сон не удавалось. Тогда Никон поднялся с постели и подошёл к зеркалу.
Свет фонаря с улицы мягко обтекал его фигуру. Никон постоял некоторое время, разглядывая себя. Потом снял трусы. Повернулся к зеркалу боком. Попытался разглядеть себя со спины. И опять так и не смог понять, почему он, – это он?
Никон прижался к зеркалу лбом. Холодное стекло на какое-то время успокоило его. А потом он вдруг осознал, что нынешнее его беспокойство происходит потому, что он… думает! Только в этот раз думки его были не о смерти, а о жизни…

Поражённый этим открытием, Никон поспешно забрался обратно в постель, укутался с головой одеялом и попытался понять, - с чего бы это?
Перед его глазами носились картинки прошедшего дня. Чаще всего возникало видение книжных полок в кабинете профессора. Из книг выплывали те орнаменты людской цветной мозаики, что хранились в них. Орнаменты эти наплывали на Никона, а Никон проникал в них, пытаясь понять, как и зачем люди описывают жизнь.
Описания были самые разные. Одни из них пополнялись и разрастались от книги к книге, иные противоречили друг другу, а некоторые находили своё соответствие в других, и тогда складывался новый обширный орнамент. Но Никон всё равно не мог понять, - почему? Почему люди делают это? Ясно ведь, что им никогда не удастся сложить такой орнамент, который покрыл бы всё то бесконечное поле осознания, которое они стремятся постигнуть, сделать понятным… Или эта игра с фишками существует только для того, чтобы не замечать иного, лежащего вне всех этих разноцветных орнаментов, отвлечься от этого иного, не обращать на него внимания? Но если это так, то каким образом люди додумались до такого способа игнорировать непостижимую реальность?
Внезапно Никона пронзила догадка: А может быть люди делают это, повинуясь какому-то неведомому зову, приказу? Ведь, в конце концов, и сами они являются только светящимся узором, составленным, подобно марфиному, из мельчайшего бисера. Кем составленным? Почему? Зачем? Никон не понимал, не знал…
Перед его глазами вдруг снова возник светящийся узор Марфы. Словно в ускоренно проматываемой киноленте, узор этот начал быстро распадаться на фрагменты, а те, в свою очередь, распадались на отдельные фишки.
И вот уже остался лишь тот фрагмент узора, который составлял сущность Марфы. Фрагмент этот, вращаясь вокруг своей оси, уплывал вдаль по пространству, заполненному отдельными бусинками…

А что составляет мою сущность? – подумалось Никону.
Ему вдруг стало любопытно, - а какой его фрагмент останется последним?
Он попытался увидеть свой собственный узор, но ничего не получалось. Никону подумалось, что может быть нужно подойти к зеркалу, но тело не хотело двигаться. То ли потому, что все эти видения и размышления совершенно утомили Никона, то ли потому, что просто телу удалось, наконец, занять какое-то удобное, спокойное положение, и оно не хотело его терять.

Никон старательно пытался проникнуть в себя, разглядеть свою сущность, но вместо этого видел только картинки из реальной жизни, которые перемешивались с видениями из его снов. Всё это было довольно мучительно и болезненно. Видения эти словно пытались оторвать Никона от его собственного тела, и в какой-то момент Никону стало казаться, что он сейчас потеряет целостность себя, растерзанный на осколки.
Но тут вдруг все картинки разом лопнули, словно они были проекциями волшебного фонаря на стенках мыльного пузыря. А перед Никоном распахнулось странное пространство, залитое густым фиолетовым светом. Где-то впереди вставала огромная, светящая тусклым тёмно-вишнёвым светом планета. Никону показалось, что он чувствует, как её притяжение пытается оторвать его от поверхности, на которой он лежал.

Внезапно Никон ощутил, что на него кто-то смотрит, и в следующий миг разглядел над собой лицо прищуренного старика в мохнатых валенках, который стоял у него в изголовье. Никон подумал, что тот сейчас начнёт сердиться и снова приказывать Никону думать о смерти, но старик молчал.
Какое-то время они смотрели друг на друга, отчего у Никона возникло ощущение падения куда-то вниз. А потом старик прервал молчание:
- Ты никогда не боялся смерти, - сказал он, словно продолжая прерванный разговор. – Ты боялся жизни…
Никону хотелось возразить, что на самом деле ему нравится жизнь, что он мог бы бесконечно ходить по городу, смотреть по сторонам, ощущать окружающее, видеть Марфу, кушать борщ… но внезапно он осознал, что старик прав. И что в действительности Никон не знал жизни. Он просто существовал в том небольшом мирке, безопасность и уют которого заботливо создавала и поддерживала Марфа.
Эта догадка больно поразила Никона. Большой мир снова стал угрожающе надвигаться на него, словно требовал свою дань за то, что Никон пребывает в нём. А у Никона не было ничего! Даже орнаменты из цветных фишек он не умел складывать…
- Страха и боли нет в смерти. Страх и боль – спутники жизни, - сказал старик, чем ещё больше напугал Никона.
Никону отчаянно захотелось быть уже мёртвым. Его тело похолодело и налилось тяжестью. Та планета, светящая тёмно-вишнёвым светом, приблизилась к месту, где лежал Никон, однако теперь её притяжение не пыталось оторвать Никона от поверхности, где он лежал, а, наоборот, казалось, ещё больше прижимало, вдавливало тело в эту поверхность. Лицо старика начало распадаться на фрагменты, и Никону сделалось совсем страшно. Откуда-то он знал, что не может, не должен потерять из виду это лицо.
Старик, словно уловив опасения Никона, склонился ниже, отчего снова сделался отчётливо различим.
- Нет никакого достижения в том, чтобы умереть, – сказал он, и вдруг приказал: - Разозлись!
Никон, несмотря на своё крайне мучительное состояние, даже удивился такому наказу старика. А потом вдруг осознал, что он никогда ведь и не умел злиться! Вся его жизнь протекала плавно и без напряжения. И как-то само собой получалось так, что не возникало никаких причин злиться. А если окружающий мир, вдруг, и выставлял какие-то препятствия или требования, то Никон всегда предпочитал отступить, но не вступать в борьбу. Да, по сути, Никону и не за что было бороться, нечего было защищать. А достаточную для его существования защищённость всегда могла обеспечить Марфа…
Никон никак не мог понять, - как можно разозлиться? Однако старик повторял и повторял свой приказ, словно в этот трудный для Никона момент это было самое главное.

Неужели он не видит, как мне тяжело? – думал Никон. – Разве ему непонятно, что я просто распадаюсь на части?
Но старик не хотел ему сочувствовать. Он повторял и повторял одно и то же. Наконец Никон стал злиться на старика! Он злился на него за то, что этот чёртов старик, который ведь мог бы ему помочь, вместо этого, точно заводная кукла, повторяет одну и ту же бессмысленную фразу!
Потом он стал злиться на этого старика вообще. Ведь это именно он, своими идиотскими наказами, своими странными выходками и непонятными действиями исковеркал всю жизнь Никона.
И валенки у него дурацкие! – подумал Никон и стал злиться уже на неведомых наркоманов, бивших Марфу ножом.
Потом он злился за что-то на саму Марфу, потом на старичка-профессора, который, в глубине души, не хотел ведь брать на себя хлопоты о Никоне, но не в силах был поступиться какими-то там моралью и добротолюбием…
Никон злился на людей, занятых собиранием нелепых орнаментов из фишек. Злился на того, кто дал людям эту команду. Злился на всё сразу…
Холодная ярость поднималась в душе у Никона. Тело дрожало, но не от страха, холода или ещё чего-то столь же объяснимого, а от какой-то неведомой силы, которая наполняла его, требовала выхода наружу и, не находя этого выхода, сотрясала тело.
Никон уже не тревожился. И не боялся. Ни смерти, ни жизни. Ему было всё равно. Ничто не имело значения. И было совершенно неважно, куда он теперь отправится. Была только странная, непривычная холодная ярость. И теперь уже Никон мог злиться на самого себя. На своё нелепое отражение в зеркале. На свою неведомую сущность, которую ему никак не удавалось найти…

- Хорошо… Хорошо, - донёсся до него голос старика. – Ты почти собрал недостающую часть себя. Теперь успокойся и не старайся искать свою сущность. Ты её только что лишился. Не пытайся гнаться за фрагментом, когда можешь сохранить целое…
Никон ничего не понял, но слова старика подействовали на него успокаивающе. Он лежал на спине, а по телу разливалось приятная истома, - словно после штормовой ночи пришло ясное утро, и лёгкий бриз беззаботно овевал побережье.
- Никогда раньше ты не пытался понимать, - продолжал старик. – Но теперь ты будешь стремиться и к этому.
Ты можешь вернуться в свой мир и учиться складывать орнаменты из фишек. И возможно понимание твоё будет глубже и пронзительнее, чем у людей, тебя окружающих.
Или же ты можешь проснуться таким же, каким был и продолжать прятаться от жизни, обманывая себя тем, что тебе достаточно того, что есть. Но даже если ты сильно захочешь, ты не сможешь остаться точно таким же, каким был, - теперь ты узнал ярость.
Ты можешь сдаться и умереть прямо сейчас, надеясь, что тебе будет дан ещё один шанс, как ты думаешь, собрать новый узор своей сущности. Но этого шанса просто не будет…
А можешь…
Старик помолчал, глядя куда-то вниз, рядом с Никоном, а потом продолжил:
- Говорят, чтобы узнать другого, надо самому стать другим. Точно так же и мир ты будешь воспринимать и понимать в зависимости от того, какую форму обретёшь. Сейчас у тебя есть шанс принять любою форму. Форму, более подходящую для тебя нынешнего. Помнишь, как ты никогда не нравился себе в зеркале? – старик неожиданно улыбнулся и пристально посмотрел на Никона.
А Никон ждал, когда же он продолжит. Странно, но Никон понимал всё, что говорил старик. Понимал не слова. Слова были только бледной одеждой того невыразимого, что пытался передать ему старик.
- Я сказал, что ты утратил свою сущность, - продолжил тот. – Но это не совсем так. Можно было сказать, что ты, наоборот, обрёл свою сущность. Но и это было бы неправдой. Лучше сказать, что ты позволил ей быть. И теперь ты можешь выбрать любую форму. Только и это опять-таки неверно. Скорее что-то в тебе сможет теперь сделать этот выбор. И всё, что тебе нужно, это иметь силу для этого. И эту силу ты можешь взять у него…
Старик кивнул куда-то вниз, рядом с Никоном, словно призывая Никона посмотреть в ту же сторону. Никон повернул голову и обнаружил Другого, лежавшего рядом с ним.
Никон непроизвольно вздрогнул. Странным было не то, что он до сих пор не чувствовал присутствия кого-то рядом с собой. Странным было то, что Никон не ощущал сейчас того привычного барьера, той плотной стены, которая всегда разделял его с Другим.
Другой, так же, как и Никон, лежал на спине. Глаза его были открытыми, но, казалось, ничего не видящими. Он тяжело дышал, словно в горячке.
Никон недоумённо посмотрел на старика. Ему подумалось, что старик предлагает сделать что-то такое, что отнимет все силы Другого, или даже убьёт его.

- Не беспокойся, - проговорил старик, словно прочитав мысли Никона. – Сейчас ты ему нужен не меньше, чем он тебе. Потом ты поймёшь, что, в сущности, вы…
Старик сам себя прервал и приказал Никону:
- Повернись на бок, лицом к нему. Обхвати свои колени руками. Сожмись так, чтобы своей головой ты мог коснуться его лба…
Сначала Никон не совсем понял, чего хотел старик. Он попытался принять требуемую позу, но тело было странно непослушным. Однако, когда Никон всё-таки развернулся к Другому, то увидел, что тот, словно его кто-то повернул, уже лежит в нужной позе. Тогда и Никону не составило труда лечь нужным образом. Он осторожно прижал свой лоб ко лбу Другого и почувствовал на своём лице его жаркое дыхание.
- Теперь смотри ему прямо в глаза и попробуй дышать так же, как он, - услышал Никон голос старика. Когда у тебя это получится, начни дышать так, как хочется тебе, заставляя уже его дышать с тобой в такт. А потом позволь чему-то в тебе сделать выбор…

Никон попробовал выполнить требование старика.
Соотнести своё дыхание с дыханием Другого было достаточно легко. Но дальше ничего не происходило. Никон дышал и не мог понять, что значит, – начать дышать так, как он хочет? Он просто не знал, как он хочет дышать. Но потом Никон вдруг почувствовал, что сейчас важнее заставить Другого смотреть себе в глаза. Глаза Другого, хотя и были открыты, не видели Никона, - он будто спал с открытыми глазами.
И Никон начал пристально всматриваться в эти глаза, пытаясь отыскать хотя бы какой-то проблеск сознания. Сначала он пытался навести резкость, чтобы яснее видеть зрачки Другого, но потом что-то подсказало ему, что нужно, наоборот, вглядываться в глубину этих глаз…
Словно озеро густого, похожего на ртуть, света поглотило Никона. Сначала он ощущал себя отдельным от этого озера, точно паря или плавая в нём без движений. Потом почувствовал, что растворяется в окружающем свете. Ощущение было приятным, как будто Никон проваливался в сон.
Но тут что-то встрепенулось в Никоне. Он вдруг узнал, что если отдаться этому ощущению, то так и растворишься без остатка в этом густом свете. И тогда он начал дышать…
Первые вдохи оказались какими-то тугими и болезненными, словно он пытался дышать водой. В какой-то миг Никон решил, что сейчас захлебнётся этим светом и умрёт. Но тут что-то хлопнуло внутри него, прорвалось, и Никон стал дышать спокойно и размеренно. Окружающий свет начал сжиматься, а может быть, это сам Никон расширился до его размеров, - не понять.
Теперь свет и Никон составляли единое целое, - Никон был внутри, свет снаружи. А потом случился ещё один хлопок, и что-то распахнулось внутри Никона. Это что-то, казалось, захватило всю инициативу, оставляя Никону только ожидание. Ожидание было активным, и Никон в любой момент мог бы начать управлять происходящим, но он не делал этого.
Это что-то, которое вырвалось из Никона, принялось менять местами положение света и Никона. Вдох, - Никон внутри, свет снаружи. Выдох, - внутри свет, а Никон, словно его оболочка, за которой тьма. Вдох – выдох… Внутри – снаружи…
И в то же время Никон наблюдал за всем этим откуда-то со стороны. И только его тело ощущало происходящие перемены, как волны лёгкой судороги, пробегающей по нему.
В какой-то момент Никон заметил, что перемены уже не связаны с его дыханием. Он продолжал дышать в прежнем ритме, а перемены происходили со своей собственной скоростью, которая постепенно нарастала. Вскоре перемены совершались с такой частотой, что видение представляло собой практически единую точку, которая излучает вспышки света.
Никон ощутил давление во всём теле, шум в ушах и потом, - третий хлопок…

Никон открыл глаза на своём диване. Только теперь он не лежал на нём, а почему-то сидел на корточках.
Вокруг всё было уютно и спокойно. Всё так же светил в окно фонарь с улицы. Где-то за стеной так же размеренно капало с водопроводных труб. Только дыхание Никона было каким-то непривычным. Он не просто дышал, он словно бы перекачивал воздух всем телом, как большие и мощные кузнечные меха.
Никон, одним прыжком, соскочил с дивана и подошёл к зеркалу. Тело двигалось необычно упруго.
Он посмотрел в зеркало. Его лицо странно изменилось. Нижняя часть лица выдвинулась далеко вперёд, образуя вместе с носом какое-то подобие птичьего клюва. Голова словно сузилась, а глаза разъехались в разные её стороны.
Никон повернул голову вправо, чтобы удобнее было видеть левым глазом. Начинаясь от затылка, вниз по его шее шли волнообразные отростки, подобные шипам на теле игуаны.
Никон повернул голову прямо и развёл руки вверх и в стороны. Послышался мягкий шелест, по комнате разлился едва уловимый запах, похожий на запах гармошки фотоаппарата профессора, и Никон увидел перепончатые крылья, тянущиеся от его рук к телу.
Он поднёс левую руку к лицу так, чтобы в свете фонаря разглядеть эти крылья. Они выглядели прочными и были покрыты, точно плод киви, мелкими ворсинками. И даже цвет их был похож на цвет киви. А кисть руки и пальцы были крепкими и жилистыми, - они казались отлитыми из какого-то тёмного металла.
Никон опустил руки и повернулся к зеркалу боком. Хвоста не было.
Тогда Никон снова стал прямо и выдохнул, словно в удивлении, воздух.
Какое-то время он смотрел на себя через зеркало.
Потом поднял руки кверху, радуясь зазвучавшему в комнате шелесту крыльев.
- Что ж… - проговорил Никон. – Я хорош!
- И я - готов, - сказал Другой…

 Отправлено: 01.09.16 17:35. Заголовок: Эй! спасибо, очень в..

Эй! спасибо, очень верные наблюдения. Сталкивалась с подобными особенностями настройки на различных авторов, разницу чувствовала, но вот почему это происходило задумалась только благодаря Вам, если честно, я не склонна к анализу, наверное, зря, но ничего не могу с этим поделать. При всякой попытке написать четверостишие или нарисовать рисунок в голове глухая тишина, а перед глазами пустота, теперь благодаря Вам понимаю почему, за это отдельное спасибо :)

С большим интересом прочитала очень необычную историю о Никоне , в чём-то даже увидела себя, а момент с книгами на полках стал отголоском моих вчерашних внезапно нахлынувших воспоминаний. А ещё подумала, что, наверное, впечатление оказалось бы совершенно иным, прочти её ещё каких-то четыре года назад, когда воспринимала мир и себя совершенно иначе.

 Отправлено: 12.09.16 00:47. Заголовок: - Ты никогда не боял..

цитата:

- Ты никогда не боялся смерти, - сказал он, словно продолжая прерванный разговор. – Ты боялся жизни…

Дочитал, понравилось, буду ждать полную версию БББ и очаровательного Карлоса

 Отправлено: 12.09.16 08:27. Заголовок: Я тоже буду ждать :..

Я тоже буду ждать

Эй!, а у истории о Никоне есть продолжение?

 Отправлено: 12.09.16 14:20. Заголовок: нами пишет: у истор..

нами пишет:

цитата:

у истории о Никоне есть продолжение?

продолжение будет, это однозначно просто я сейчас на других фронтах бытия, как освобожусь так сразу.

 Отправлено: 12.09.16 17:23. Заголовок: Тогда привет Другому..

Тогда привет Другому

 Отправлено: 12.09.16 22:30. Заголовок: Диана сейчас с настр..

Диана сейчас с настройкой другого места, думаю тебе не понравится, за что спасибо то?